Неточные совпадения
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела
девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.
Английский обычай — совершенной свободы
девушки — был тоже не принят и невозможен в
русском обществе.
В первые минуты Самгину показалось, что она стала милее и что поездка за границу сделала ее еще более
русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки, толстая коса льняного цвета и гладко причесанная голова напоминали ему крестьянских
девушек.
— Настоящая
русская, добрая
девушка из тех, которые и без счастья умеют жить легко.
Но погода стала портиться: подул холодок, когда мы в темноте пристали к станции и у пылавшего костра застали якутов и
русских мужиков и баб; последние очень красивы, особенно одна
девушка, лет шестнадцати.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку, где перед столом на диванчике сидела невысокая полная
девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в
русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «
русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда была дворовою
девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
А вот идет по полю
девушка, — как странно! — и лицо, и походка, все меняется, беспрестанно меняется в ней; вот она англичанка, француженка, вот она уж немка, полячка, вот стала и
русская, опять англичанка, опять немка, опять
русская, — как же это у ней все одно лицо?
Сидя на краю кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая
девушка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым лицом
русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
Соловьев взял на себя обучить
девушку грамматике и письму. Чтобы не утомлять ее скучными уроками и в награду за ее успехи, он будет читать ей вслух доступную художественную беллетристику,
русскую и иностранную. Лихонин оставил за собою преподавание арифметики, географии и истории.
Санин исполнил их желание, но так как слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l'eau [По замощенной улице молодая
девушка шла за водой (фр.).] — он так передал смысл оригинала) — не могли внушить его слушательницам высокое понятие о
русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом спел пушкинское: «Я помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал.
Хозяйство по дому зимовника вели жена Василия Степановича и его племянница лет шестнадцати, скромная, малограмотная
девушка. Газет и журналов в доме, конечно, не получалось. Табунщики были калмыки, жившие кругом в своих кибитках, и несколько
русских наездников из казаков.
Он заговорил с молодою
девушкой, был очень доволен ее ответами и кончил предложением прочесть ей серьезный и обширный курс истории
русской литературы.
Бывало, и подумать соромно, в летнике, словно
девушка, плясывал; а теперь, видно, разобрало его: поднял крестьян и дворовых и напал на татар; должно быть, и в нем
русский дух заговорил.
— У!.. стариками родитесь вы,
русские. Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши
девушки… А ведь ты молодой и сильный…
Один из них — старый, страшный, с окровавленным лицом, весь обожженный — привязывает к седлу молодую
девушку с белым
русским лицом. Старик о чем-то неистово кричит, а
девушка смотрит печально, умно… Ярцев встряхнул головой и проснулся.
— О, да, это конечно. Россия и Италия—какое же сравнение? Но вам без нее большая потеря. Ты не можешь вообразить, chere Vera, — отнеслась дама к своей очень молоденькой спутнице, — какая это гениальная
девушка, эта mademoiselle Дора! Какой вкус, какая простота и отчетливость во всем, что бы она ни сделала, а ведь
русская! Удивительные руки! Все в них как будто оживает, все изменяется. Вообще артистка.
Mademoiselle Alexandrine тотчас же, очень ловко и с большим достоинством, удостоила Долинского легкого поклона, и так произнесла свое bonsoir, monsieur, [Добрый вечер, сударь (франц.).] что Долинский не вообразил себя в Париже только потому, что глаза его в эту минуту остановились на невозможных архитектурных украшениях трех других
девушек, очевидно стремившихся, во что бы то ни стало, не только догнать, но и далеко превзойти и хохол, и чертообразность сетки, всегда столь ненавистной
русской швее «француженки».
Васса. Нет, верно. Недруг. Ну, ладно! Поговорили, побаяли — идите-ка,
девушки, к себе, а я поработаю… по хозяйству. Ты, Анна, останься. Ну, пошли, пошли! За ужином увидимся. (Анне.) Ну что, верно — вписался отец Евгения в «Союз
русского народа»?
А там пошла новая потеха: «орда» кинулась на
русские деревни с особенным ожесточением, все жгла, зорила, а людей нещадно избивала, забирая в полон одних подростков-девушек.
Я знал, что, когда дело было особенной важности,
девушки бросали работу и собирались слушать решающие приговоры Елизаветы Николаевны, которая, еще плохо владея
русским языком, тем не менее до тонкости знала весь народный быт, начиная с крестинных, свадебных и похоронных обрядов, и которой раньше всех было известно, что у садовника Иллариона такой касарецкий (Убитый под Рождество боров), какого никто не видывал.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой
девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться
русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Ольга, по своему развитию, представляет высший идеал, какой только может теперь
русский художник вызвать из теперешней
русской жизни, оттого она необыкновенной ясностью и простотой своей логики и изумительной гармонией своего сердца и воли поражает нас до того, что мы готовы усомниться в ее даже поэтической правде и сказать: «Таких
девушек не бывает».
В одном представлении было много
русских: один знакомый профессор с двумя женами, то есть с законной и с романической, — и купец из Риги, раскольник, — лечиться ездил с дочерью,
девушкою…
Все это так, и все-таки сочувствие Елены, такой
девушки, как мы ее понимаем, не могло обратиться на
русского человека с тем правом, с тою естественностью, как обратилось оно на этого болгара.
Нет,
русская жизнь виновата: «Кабы были у нас путные люди, по выражению Шубина, не ушла бы от нас эта
девушка, эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду».
К краю обрыва подходят двое: Николай Глуховцев и Ольга Николаевна,
девушка лет восемнадцати. Глуховцев в красной
русской рубахе, поверх которой накинута серая студенческая тужурка, и в летней фуражке с белым верхом;
девушка в легкой летней блузе с открытой шеей; верхнюю драповую кофту держит на руке ее спутник.
Девушка остановилась и, по-видимому, в первое мгновенье не совсем ясно поняла, чего он хотел от нее; но тотчас же, как бы обрадовавшись случаю высказаться, заговорила на не совсем чистом
русском языке.
В старинных
русских городах до сих пор хранится обычай «невест смотреть». Для того взрослых девиц одевают в лучшие платья и отправляются с ними в известный день на условленное место. Молодые люди приходят на выставку
девушек, высматривают суженую. В новом Петербурге такие смотрины бывают на гулянье в Летнем саду, в старых городах — на крестных ходах. Так и в Казани водится.
Привозя прелестную
девушку на родину, мать хотела найти человека, который мог бы сколько-нибудь ознакомить княжну с
русскою литературою, — разумеется, исключительно хорошею, то есть настоящею, а не зараженною «злобою дня».
Вообще с переходом в старшее отделение воспитанницы почти освобождаются от научных предметов и вполне отдаются ремесленному труду. Курс ученья заканчивается с поступлением в «старшие». Только раза три в неделю педагогична Антонина Николаевна знакомит
девушек с кратким курсом отечественной литературы да повторяет с ними
русскую историю.
Делу ухода за больными и ранеными так же, как Ольга, отдавшая себя этому служению, как много тысяч других славных, мужественных,
русских женщин и
девушек.
Смутно помня дорогу к
русским позициям, Милица, не теряя времени, поплелась по ней. Отекшие от бечевок ноги все еще не могли служить ей, как следует. Да и общая слабость мешала быстро и бодро подвигаться вперед. К тому же, раненое плечо ныло все нестерпимее, все больнее и по-прежнему каждый шаг, каждое движение
девушки болезненно отзывались в ране, и по-прежнему туманились и неясно кружились мысли, и прежняя странная тяжесть наполняла голову. С трудом передвигая ноги, она подвигалась вперед.
Думаю, что главное русло
русской культурной жизни, когда время подошло к 60-м годам, было полно молодыми женщинами или зрелыми
девушками этого именно этическо-социального типа. История показала, что они, как сестры, жены и потом матери двух поколений, не помешали
русскому обществу идти вперед.
Он ничего не ответил и только указал мне глазами на одну женскую фигуру. Это была еще молодая
девушка, лет 17–18, одетая в
русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.
Плеханова (с которым я до того не был знаком) я не застал в Женеве, о чем искренно пожалел. Позднее я мельком в Ницце видел одну из его дочерей, подруг дочери тогдашнего
русского эмигранта, доктора А.Л.Эльсниц, о котором буду еще говорить ниже. Обе
девушки учились, кажется, в одном лицее. Но отец Плехановой не приезжал тогда в Ниццу, да и после я там с ним не встречался; а в Женеву я попал всего один раз, мимоездом, и не видал даже Жуковского.
Видал я ее потом в таких вещах, как «Отец и дочь» Ободовского и «Гризельда и Персиваль», и глубоко сожалел о том, что она навек не осталась
русской простой
девушкой, Авдотьей Максимовной, которую Ваня Бородкин спасает от срама.
От особой ли манеры кокетничать или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее
девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее, я мог убедиться, что
русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы
девушке вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю свою прелесть.
Интересно тут то проявление самой светлой и самой высшей человеческой гармонии, которую Глеб Успенский наибольше почувствовал в мраморной эллинской богине с острова Милос и в живой
русской девушке-революционерке.
— Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена! С любовью-с… И писатели
русские все собраны. Не одни тут деньги — и любви немало. Так точно и насчет театрального искусства. Неужли хорошей
девушке или женщине не идти на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите с Богом! — Он взял ее за руку. — Я вас отговаривать не стану.
Потребности, во всех этих отношениях, ребенка, юноши, мужа, старца,
девушки, женщины, старухи; потребности Китайца, Парижанина,
Русского, Лапландца.
Не было ни страха, ни даже следа малейшей робости на лицах, одухотворённых исполнением великого христианского долга, этих доблестных
русских женщин и
девушек.
Разборчивая невеста Раиса Григорьевна Ляхова все еще была в
девушках, как бы ожидая князя Гарина и доказывая, — так, по крайней мере, думала княгиня, — верность
русской пословицы, что суженого конем не объедешь.
Даже в черной душе подлого руководителя, пожалуй, более несчастной, нежели испорченной
девушки, проснулось то чувство, которое таится в душе каждого
русского, от негодяя до подвижника, чувство любви к отечеству — он снова вступил в ряды
русской армии и уехал из Петербурга, не забыв, впрочем, дать своей ученице и сообщнице надлежащие наставления и создав план дальнейших действий.
По врожденной
девушке стыдливости и потому, что это противно было
русским обычаям, она никогда не позволяла ему целовать свою руку; теперь только слегка отдернула ее, встала, посмотрела, нет ли кого у дверей в сенях, и, когда уверилась, что никто не может слышать ее беседы с Андрюшей, просила подтвердить ей, любит ли он лекаря.
— Скажи, добрый Захарий, что я счастлив… как можно быть только счастливому на земле. Передай ей все, что ты обо мне знаешь, и любовь мою к Анастасии, и согласие ее отца, и милости ко мне
русского государя. В довольстве, в чести, любим прекрасною, доброю
девушкою, под рукою и оком божьим — чего мне недостает! Да, я счастлив. Сказал бы вполне, да только мне недостает присутствия и благословения матери! Попроси, чтобы она довершила мое благополучие, приехала хоть взглянуть на мое житье в Москве.
— Пусть буду я, по-твоему, глупая, безумная цыганка; но ты, боярин
русский, где твоя совесть, где твой бог, спрашиваю опять?.. Что обещал ты мне, когда вздумал обольстить бедную, невинную
девушку; когда моими погаными руками доставал это сокровище? Не обещал ли ты на ней жениться? Кого брал тогда в свидетели?.. Злой, бессовестный человек, безбожник! ты — женат; ты погубил беззащитную
девушку. Отдашь богу отчет на страшном суде, а может быть, расплатишься и в этой жизни?
— Вся жизнь их, — говорил он, — проходит в кружении головы и сердца, в стрекозливом прыгании. Весь разговор их заключается в каком-то щебетанье, в болтовне о модных тряпках, о гуляньях и балах. Живу я несколько месяцев в Москве, живал в ней и прежде, и должен признаться, ныне в первый раз слышу от
русской светской
девушки твердую, одушевленную, завлекающую речь.
Гаврила Семенович Синявин был купец-миллионер — один из выдающихся тузов петербургского хлебного берега. Он был вдовец и жил с дочерью, Надеждою Гавриловной, красивой двадцатидвухлетней
девушкой, чернобровой, круглолицей, как говорится, кровь с молоком, обладающей тем типом
русской красоты, о представительницах которой сложилась поговорка: «Взглянет — рублем подарит».
— Я слушаю, мне даже очень интересно. Ведь это точно сказка. Польский граф захватывает убийцу
русской княгини и обнаруживает, что вместо оставшейся в живых княжны при дворе
русской императрицы фигурирует дворовая
девушка, сообщница убийцы своей барыни и барышни… Так, кажется?..